Неточные совпадения
Дарья Александровна, еще в Москве учившаяся с
сыном вместе латинскому языку,
приехав к Левиным,
за правило себе поставила повторять с ним, хоть раз в день уроки самые трудные из арифметики и латинского.
—
Сыны мои, гимназисты.
Приехали на праздники. Николаша, ты побудь с гостем, а ты, Алексаша, ступай
за мной.
Вслед
за ним
сын его
приехал верхом и вместе с ним вошел в столовую, где стол был уже накрыт.
Она
приехала с
сыном и с Марфой Тимофеевной, которая ни
за что не хотела отпустить ее одну и не дала бы ее в обиду.
Маланья Сергеевна с горя начала в своих письмах умолять Ивана Петровича, чтобы он вернулся поскорее; сам Петр Андреич желал видеть своего
сына; но он все только отписывался, благодарил отца
за жену,
за присылаемые деньги, обещал
приехать вскоре — и не ехал.
Самойло Евтихыч
приехал проведать
сына только через неделю и отнесся к этому несчастию довольно безучастно: у него своих забот было по горло. Полное разорение сидело на носу, и дела шли хуже день ото дня. Петра Елисеича неприятно поразило такое отношение старого приятеля к
сыну, и он однажды вечером
за чаем сказал Нюрочке...
И точно, словно какие-то болезненные стоны прорывались у нее иной раз в самых отчаянных и самых залихватских любовных мазурках танцоров, а к тому же еще в город
приехал молодой тапер-немец; началась конкуренция, отодвинувшая вдову далеко на задний план, и она через два года после отъезда Юстина тихо скончалась, шепча горячую молитву
за сына.
В доме тревога большая.
Счастливы, светлы лицом,
Заново дом убирая,
Шепчутся мама с отцом.
Как весела их беседа!
Сын подмечает, молчит.
— Скоро увидишь ты деда! —
Саше отец говорит…
Дедушкой только и бредит
Саша, — не может уснуть:
«Что же он долго не едет?..»
— Друг мой! Далек ему путь! —
Саша тоскливо вздыхает,
Думает: «Что
за ответ!»
Вот наконец
приезжаетЭтот таинственный дед.
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая
приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее
сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: «У нас самих это было — Петя и Миша (ее
сыновья) сколько раз это делали!» Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян,
за каковое свойство, вместо настоящего имени: «Гаврило Никанорыч», он был называем: «Гаврило Насосыч».
В следующие затем дни к Марфиным многие
приезжали, а в том числе и m-me Тулузова; но они никого не принимали,
за исключением одного Углакова, привезшего Егору Егорычу письмо от отца, в котором тот, извиняясь, что по болезни сам не может навестить друга, убедительно просил Марфина взять к себе
сына в качестве ординарца для исполнения поручений по разным хлопотам, могущим встретиться при настоящем их семейном горе.
Егор Егорыч вздохнул и печально мотнул головой: ему живо припомнилась вся эта минувшая история, как сестра, совершенно несправедливо заступившись
за сына, разбранила Егора Егорыча самыми едкими и оскорбительными словами и даже просила его избавить от своих посещений, и как он, несмотря на то, все-таки
приезжал к ней несколько раз, как потом он ей писал длинные письма, желая внушить ей все безумие подобного отношения к нему, и как на эти письма не получил от нее ни строчки в ответ.
Приехали на Святки семинаристы, и
сын отца Захарии, дающий приватные уроки в добрых домах, привез совершенно невероятную и дикую новость: какой-то отставной солдат, притаясь в уголке Покровской церкви, снял венец с чудотворной иконы Иоанна Воина и, будучи взят с тем венцом в доме своем, объяснил, что он этого венца не крал, а что, жалуясь на необеспеченность отставного русского воина, молил сего святого воинственника пособить ему в его бедности, а святой, якобы вняв сему, проговорил: „Я их
за это накажу в будущем веке, а тебе на вот покуда это“, и с сими участливыми словами снял будто бы своею рукой с головы оный драгоценный венец и промолвил: „Возьми“.
— Не хотите? — взвизгнула Анфиса Петровна, задыхаясь от злости. — Не хотите?
Приехали, да и не хотите? В таком случае как же вы смели обманывать нас? В таком случае как же вы смели обещать ему, бежали с ним ночью, сами навязывались, ввели нас в недоумение, в расходы? Мой
сын, может быть, благородную партию потерял из-за вас! Он, может быть, десятки тысяч приданого потерял из-за вас!.. Нет-с! Вы заплатите, вы должны теперь заплатить; мы доказательства имеем; вы ночью бежали…
Но Алена Евстратьевна успокоила маменьку, объяснив, что принято только поздравить
за закуской и убираться восвояси. Пирог будет — и довольно. Так и сделали. Когда
приехал с прииска Гордей Евстратыч с
сыновьями, все уже были навеселе порядком, даже Нил Поликарпыч Пятов, беседовавший с о. Крискентом о спасении души. Одним словом, именины Татьяны Власьевны отпраздновались самым торжественным образом, и только конец этого пиршества был омрачен ссорой Нила Поликарпыча с о. Крискентом.
Приезжал из Сольвычегодского уезда по зимам,
за тысячу верст, на оленях, его отец-зырянин, совершенный дикарь, останавливался
за заставой на всполье, в сорокаградусные морозы, и
сын ходил к нему ночевать и есть сырое мороженое оленье мясо.
— Перестанет!.. Не для тебя я
сына родил. У вас тут дух тяжелый… скучно, ровно в монастыре. Это вредно ребенку. А мне без него — нерадостно. Придешь домой — пусто. Не глядел бы ни на что. Не к вам же мне переселиться ради него, — не я для него, он для меня. Так-то. Сестра Анфиса
приехала — присмотр
за ним будет…
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был жив папа, то и мама с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна
приезжала к нам, и не одна, а с детьми, из которых уже два
сына офицеры и одна дочь замужем, но с тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая жила частию в деревне, а еще более
за границей.
— Нет, Ильич, теперь кончено, и сам не хочу оставаться. Дядя меня упек. Разве мы бы не купили
за себя? Нет,
сына жалко и денег жалко. Меня отдают… Теперь сам не хочу. (Он говорил тихо, доверчиво, под влиянием тихой грусти.) Одно, матушку жалко; как убивалась сердешная! Да и хозяйку: так, ни
за чтò погубили бабу; теперь пропадет; солдатка, одно слово. Лучше бы не женить. Зачем они меня женили? Завтра
приедут.
Щепкин,
приехавши туда прежде нас с
сыном, пошел к нам навстречу и точно встретил нас версты
за две до Химок.
1-й мужик. И как тебе фортунит, Захар:
приехал за совершением дела, а глядь — сноху
за сына какую кралю высватал. Только бы спрыснуть, значит, чтобы хворменно было.
Княгиня. Не могу я нести покорно. Вся жизнь моя была один
сын мой, и вы отняли у меня его и погубили. Не могу я быть спокойна. Я
приехала к вам, последняя моя попытка сказать вам, что вы погубили его, вы и должны спасти его. Поезжайте, добейтесь, чтобы его вы пустили. Поезжайте к начальству, к царю, к кому хотите. Только вы обязаны это сделать. Если же вы не сделаете этого, я знаю, что я сделаю. Вы мне ответите
за это.
Сын приехал из города к отцу в деревню. Отец сказал: «Нынче покос, возьми грабли и пойдем, пособи мне». А
сыну не хотелось работать, он и говорит: «Я учился наукам, а все мужицкие слова забыл; что такое грабли?» Только он пошел по двору, наступил на грабли; они его ударили в лоб. Тогда он и вспомнил, что такое грабли, хватился
за лоб и говорит: «И что
за дурак тут грабли бросил!»
— Соседка тут была около нас, бедная дворянка, — отвечал он, — так
за сына ее изволила выйти, молодого офицера, всего еще в прапорщичьем чине, и так как крестником нашей старой госпоже приходился,
приехал тогда в отпуск, является: «Маменька да маменька крестная, не оставьте вашими милостями, позвольте бывать у вас».
— А намедни мужичок проезжал из Осиповки в Баки
за хлебом, — продолжала Евсталия, — у Бояркиных приставал, говорил, что жених
приезжал к Патапу Максимычу. Из Самары, слышь, купеческий
сын.
В Тульской губернии у близких моих родственников было небольшое имение. Молодежь этой семьи деятельно работала в революции,
сыновья и дочери то и дело либо сидели в тюрьмах, либо пребывали в ссылке, либо скрывались
за границей, либо высылались в родное гнездо под гласный надзор полиции. Однажды летом к одной из дочерей
приехала туда погостить Вера Ивановна. Место очень ей понравилось, и она решила тут поселиться. Ей отвели клочок земли на хуторе, отстоявшем
за полторы версты от усадьбы.
— Без памяти лежит, — продолжал дворник. — Должно, помрет. Алешка, не подглядывай в карты, псенок, а то
за ухи! Да, доктора со двора, а отец с матерью во двор… Только что
приехали. Вою этого, плачу — не приведи бог! Сказывают, один
сын… Горе!
— Стася
приехала ко мне уже устроившись в Петербурге… Я попеняла ей
за это, — продолжала между тем Елизавета Ивановна. — Теперь она просит меня устроить ей представление ее величеству, которой одной она решается поручить
сына. Ей необходимо будет уехать
за границу… Ты, конечно, ничего не будешь иметь против того, чтобы я устроила ей это…
В Москву
приезжал ходатаем
за буйных своих сограждан один из святых мужей новгородских, архиепископ Иона. Во время беседы его с великим князем о делах Руси внезапно вошел в горницу
сын и наследник Васильев, Иван.
Столичная жизнь, в которую он окунулся недавно,
приехав из отдаленной провинции, сопутствуемый благословением родной матери, бедной вдовы-чиновницы, собравшей на поездку единственного
сына в столицу
за карьерой последние крохи, не успела еще наложить на него свою печать преждевременной зрелости. Окончив курс лишь гимназии, он не мог рассчитывать на многое и с помощью нескольких лиц, знавших его покойного отца, получил место вольнонаемного писца в одной из бесчисленных столичных канцелярий.
За год до начала нашего повествования к Строгановым
приезжал с жалованною грамотою царский гонец, боярский
сын Степан Иванович Обносков.
Эта радость нисколько не уменьшилось даже и тогда, когда Дарья Васильевна, разговорившись с
приезжим за чайком, узнала, что он никогда и не слыхивал о ее
сыне, офицере Григорие Александровиче Потемкине.
В Чернском же уезде
за это время моего отсутствия, по рассказам приехавшего оттуда моего
сына, произошло следующее: полицейские власти,
приехав в деревню, где были столовые, запретили крестьянам ходить в них обедать и ужинать; для верности же исполнения те столы, на которых обедали, разломали, — и спокойно уехали, не заменив для голодных отнятый у них кусок хлеба ничем, кроме требования безропотного повиновения.
— Долохов, Марьи Ивановны
сын, — сказала она таинственным шопотом, — говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда
приехала, и этот сорви-голова
за ней, — сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви-голове, как она назвала Долохова. — Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
— Они ждут меньшого
сына, — сказал Пьер. — Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни
за что́ несогласна выехать из Москвы, пока не
приедет сын.